Степанов, В.Н.
Степанов, В.Н.
Приходько А. Н.
Cтатьи
| Главная » Статьи » Статьи » Статьи |
Манипулятивные стратегии и тактики в коммуникации: грамматические средства Беляева И.В., Куликова Э.Г.
Беляева И.В., Куликова Э.Г. Манипулятивные стратегии и тактики в коммуникации: грамматические средства //Проблемы коммуникации и художественного текста. Материалы Международной научной конференции. М.: РУДН. 2009. Беляева И.В., Куликова Э.Г. Манипулятивные стратегии и тактики в коммуникации: грамматические средства Лингвистика в последние годы (в связи с общей переориентацией на антропоцентрические и прагматические аспекты языковых единиц и категорий) активно занимается описанием вербальной составляющей манипулятивных технологий, однако грамматический ярус в этом плане по-прежнему остается мало исследованным. Картина манипулятивных исследований по-прежнему остается «лексико-ориентированной». Общепризнанным стало положение о том, что отдельные дискурсивные практики (в сфере политики, педагогики, юриспруденции и под.) все-таки не обладают собственной грамматикой, что можно указать только наиболее частотные для них грамматические средства. Однако признание этого не снимает вопроса о грамматических способах эксплицирования манипулятивных стратегий и тактик. Этот вопрос может быть разработан с опорой на то направление, которое Я.И. Гин называл «означиванием» грамматики, А.В. Бондарко [1994], Л.В. Курочкина [1999], Лазарев В.А. [2001] – «интенциональностью грамматических форм и грамматических категорий», а Б.Ю. Норманн [1994] и Е.Н. Ремчукова [2005] – «креативностью грамматических форм». Самое важное в этом направлении грамматических исследований состоит в «осознавании» грамматических смыслов в процессе речевого взаимодействия, в том, что грамматические формы, несмотря на их системную узаконенность и облигаторность, допускают (в известных пределах) варьирование, которое способно передавать интенции говорящего. Концепция интенциональности в грамматике была разработана А.В. Бондарко [1994, 1996], затем развита в работах Л.В. Курочкиной [1999], В.А. Лазарева [2002], М.В. Ласковой [2001]. Анализ феномена интенциональности помогает более эффективно рассмотреть семантические процессы в тесной связи с восприятием высказывания. Поэтому понятие интенциональности становится центральным в трудах, изучающих речевую деятельность. Понятие интенции существенно и для разграничения знаковых и незнаковых явлений: для характеристики знака наличие у него отправителя не менее существенно, чем наличие адресата. Под интенциональностью в грамматике понимается связь семантических функций грамматических форм с намерениями говорящего, с коммуникативной целью высказывания и текста, способность грамматической формы становиться одним из элементов, актуализирующих общий смысл речемыслительной деятельности. Если при неинтенциональном использовании грамматическая форма выполняет лишь функцию фона, то при интенциональном – появляется возможность задержаться мысли на том, по чему принято было лишь скользить, - на семантическом содержании грамматической категории. Определение авторских интенций вообще и в грамматике в частности предполагает учет сложного взаимодействия многих контекстных и социолингвистичских факторов. Грамматическое значение неразрывно связано с лексическим и словообразовательным значениями, поэтому четкие разграничения (поуровневые) манипулятивных приемов возможны лишь отчасти. Так, Ю.С. Баскова [2006, с. 14] вполне правомерно относит аббревиацию к морфологическому способу эвфемизации. Действительно, инициальная аббревиатура может лишить обозначение негативных коннотаций: так, при помощи нейтральной аббревиатуры НДР (новые религиозные движения) оказывается мощное манипулятивное воздействие на людей. «Не каждый человек захочет вступить в секту (учитывая связанные с этим словом негативные ассоциации), но стать представителем нового религиозного движения – это другое дело, термин звучит вполне модно и современно: В большинстве случаев индуистские организации в России рассматриваются лишь в контексте и статусе так называемых НДР (новые религиозные движения). Этот термин представляет собой современный эвфемизм для обозначения сект (www. religio. ru). Средствами манипулятивного воздействия может быть словообразовательное значение. Ср. «подмену», где конкретному имени неслучайно предпочитается однокоренное собирательное, и авторскую (академика С. Аверинцева) рефлексию по этому поводу: «Когда-то известный учёный и мыслитель Карл Кереньи сказал, что двери национал-социализму открыл дух абстракции, когда евреи как лица оказались подменены безличной категорией «еврейства»: убивать евреев звучит страшно, а «ликвидировать еврейство» - словно бы формула логической операции» (С.Аверинцев. Преодоление тоталитаризма как проблема // Новый мир, 2001, № 9). Ср., как обыграно оценочное значение способа глагольного действия: Почему о русских говорят «приехали», а как о нас, так «понаехали»? (реплика команды КВН из Армении). Пример Е.Н. Ремчуковой [2005, с. 34]. Манипулятивность грамматической категории рода личных существительных создается не только собственно грамматическими формами, но и лексическим наполнением. Ср. использование окказиональных феминизмов, способствующих пейоративному оцениванию субъекта номинирования и ситуации в целом: Говоря по правде, стильные и образованные представители ленинской партии – Инесса Арманд, Александра Коллонтай и Лариса Рейснер – тоже имели иноязычные фамилии. Они стильно одевались, знали иностранные языки и рожали детей, особенно многодетная жена миллионера Арманд). А в революцию уходили за приключениями и идеалами. Чего не скажешь о современных политледи [Черепанова, 2007, с. 236]. Вот погибли 14 усыновленных ребятишек в Америке. Беда, трагедия. Все возмущены, особенно дамы-депутатки: не отдавать, ужесточить. Легко сказать – не отдавать! Каждый год «впервые выявляется» 100-130 тысяч детей-сирот и детей, лишенных родительского попечения (Отечественные записки, 11 октября 2007 г.). Интересно свидетельство из работы [Бортник, 2001, с. 52] о том, что в судебной практике наших дней известны случаи, когда депутаты-женщины обращались в суды с исковыми заявлениями, в которых расценивали адресованные им в газетных публикациях слова «депутатка» и «избранница» как оскорбительные. Даже служебные части речи с их редуцированным семантическим содержанием могут использоваться в манипулятивных целях. Ср.: «Один из самых простых приемов воздействующей речи – манипулирование союзами. Союзы – лучшие инструменты для изменения угла зрения на ту или иную проблему во фразе. С их помощью можно переориентировать себя или другого человека на результат, получить доступ к необходимым внутренним ресурсам. Ср.: Я хочу добиться результата, но у меня есть проблемы; Я хочу добиться результата, даже если у меня есть проблемы. В первом случае между частями фразы отношения противопоставления, с помощью союза выражено препятствие, мешающее добиться результата, заслоняющее цель. Второй случай – самый оптимистичный, отношения можно выразить как «несмотря ни на что»; проблемность положения отодвигается на второй план, а на первый выходит цель» [Шуберт, 2006, с. 11]. Ср.: А я вот обнаружил еще своего рода дискурсивные микрочастицы, которые характеризуют говорящего больше и точнее, чем все его рассуждансы. Есть, например, частицы лжи, типичнейшая из которых Я НИКОГДА НЕ. Достаточно зафиксировать в речи субъекта такую последовательность, чтобы догадаться: привирает человек. Частицы истины, к сожалению, нет, зато есть частица смелости – ДАЖЕ ЕСЛИ… Еще есть частицы глупости, например: КАК ОН МОГ? (Вл. Новиков «Роман с языком») Не случайно в практике психотерапевтов «важным фактором в изучении того, что изменится в будущем, является очень старательный подбор слов, утверждающих неотвратимость изменений. Лучше сказать: Когда наступят изменения, чем Если бы изменения наступили, Когда ситуация улучшится, чем Если ситуация улучшится [Кейд, О’Хэнлон, 2001, с. 137]. Одна и та же ситуация может быть представлена по-разному в результате морфолого-синтаксических преобразований: Дума обсуждает бюджет, предложенный правительством; Правительство внесло бюджет на обсуждение в Думу; Бюджет принят в первом чтении – в первом случае все участники ситуации представлены, но «Дума» коммуникативно выделена; во втором – все участники ситуации присутствют, но коммуникативно выделено «правительство», а «Дума» синтаксически представлена как локус; в третьем случае главные участники ситуации исключены из языкового описания ситуации [Баранов, 2003, с. 222]. Воздействующий потенциал имеет и порядок слов внутри пречислительных конструкций. Ср. пример из Л. Соловьева «Ходжа Насреддин» (Цит. по: [Баранов, 2003, с. 222]: - Доходное озеро и принадлежащие к нему сад и дом, - сказал он [кадий] многозначительным, каким-то вещим голосом и поднял палец. – Очень хорошо, запишем! Запишем в таком порядке: дом, сад и принадлежащий к ним водоем. Ибо кто может сказать, что озеро – это не водоем? С другой стороны: если упомянутые дом и сад принадлежат к озеру или, иначе говоря, водоему, ясно, что и водоем в обратном порядке принадлежит к дому и саду. Пиши, как я сказал: «дом, сад и принадлежащий к ним водоем!» - По ловкости это был удивительный ход <…>; озеро волшебным образом превратилось в некий захудалый водоем… Одновременно к лексическому и синтаксическому уровня относится возможность описания с помощью стандартной предикации или с помощью номинализации («свертки»). Имея в виду традиционное понимание объема грамматики, остановимся подробнее на наиболее характерных грамматических маркерах манипулятивности. В «Курсе общей морфологии» И. А. Мельчука [1998, с. 117] дается такое определение категории степеней сравнения: это такая категория, граммемы которой характеризуют степень интенсивности данного свойства – либо по отношению к такому же свойству другого объекта или всех объектов, мыслимых в данной ситуации, либо по отношению к тому же свойству того же объекта, но в другой момент времени. С логической точки зрения возможны четыре граммемы степеней сравнения: позитив (отсутствие сравнения), экватив (такой же, как…), компаратив (более, чем…) и суперлатив (самый). Однако чаще всего (как в славянских и германских языках) категория сравнения различает только три степени: позитив, компаратив и суперлатив. В разговорном варианте русского языка, как отмечает И.А. Мельчук [там же], имеется еще один вид компаратива – аттенуативный компаратив (‘немного более, чем…’), выражаемый префиксом по-, присоединяющимся к форме «нормального» компаратива: шире – пошире, тяжелее – потяжелее. Таким образом, компаратив и суперлатив всегда предполагают сравнение одной сущности с другими сущностями по выбранному признаку (основанию) сравнения. Хорошо описанные в практических грамматиках, компаратив и суперлатив гораздо реже становились объектом экспрессивной стилистики и прагматики. Между тем, очевидно, что суперлатив может быть использован далеко не так предсказуемо и регулярно, как это представляется в грамматических описаниях. Наименование величайший писатель с равным основанием может быть применено ко многим. «В это случае мы имеем дело с элативом, то есть со значением максимальной или большой степени проявления признака, которое не влечет идею уникальности объекта и допускает наличие других объектов с такой же (или даже большей) степенью проявления признака» [Баранов, 2007, с. 372]. Однако, например, в рекламном дискурсе не должны использоваться суперлативы, если нет подтверждения действительного превосходства по соответствующему параметру у рекламируемого товара по сравнению со всеми остальными. Формы степеней сравнения могут быть составляющим элементом вертикальной нормы индивидуального авторского стиля. Понятие вертикальной нормы ввел Б.Л. Борухов [1989, с.4-21]. Сущность вертиальной нормы - в формировании целостности, единства стиля (общеязыкового функционального или авторского идиостиля ). Это единство создается, по мысли Б.Л. Борухова, доминантной категорией, экспликация которой осуществляется на всех уровнях – от фонетико-фонологического до текстового. Так, вертикальной чертой разговорного стиля Б.Л. Борухов считает лаконизм. Хрестоматийные примеры усечений, редукции, нулевых морфологических окончаний имен в формах Р.п. мн. ч., эллипсиса и под., характерных для разговорного стиля, общеизвестны. Б.Л. Борухов берется установить и индивидуальные категории, составляющие вертикальную норму стиля отдельного автора. Так, у Б. Пастернака вертикальной нормой стиля, по мысли Б.Л. Борухова, является категория экстремальности. Герои Пастернака не ходят, а носятся и т.п. Действие этой категории проявляется не только на уровне сюжетном или лексическом, но и на морфологическом, что доказывается частотностью форм степени сравнения прилагательных, причем зачастую ненормативных – серее, кривее и под. Очевидно, степени сравнения могут быть квалифицированы и как жанровая норма рекламного дискурса (ср. материал второй главы). Аномальные степени сравнения, естественно, характерны не только для рекламы с ее особой коммуникативной установкой. Ср. анекдот, основанный на аномальной форме степени сравнения: Равны ли советские люди? Да, равны. Но некоторые равнее остальных. (История СССР в анекдотах. 1917-1992.). От слова равный иногда образуется не только ненормативная форма сравнительной степени, но и обе формы превосходной степени – аналитическая и синтетическая: Ну что вы заладили: «Браво, браво»? Так и зазнаться можно. А я такой же, как все. Равный среди Равных! Да здравствует Равный среди Равных! Сто тысяч лет жизни самому Равному! <…> Слава Равнейшему! (В. Бахнов «Как погасло солнце»). Естественно, что суперлатив в таких выражениях превращается в свою противоположность и служит средством создания иронии. Ю.Л. Воротников [1992, с. 118] отмечает, что некоторые признаки, обозначаемые собственно относительными прилагательными, должны рассматриваться как подвижные, могущие иметь различные степени проявления. Так, «вещественный» признак «быть сделанным из чего-то» является градационным, поскольку данного вещества может находиться в том или ином объекте много или мало, больше или меньше, чем в другом. То же можно сказать и о притяжательных прилагательных, ибо вполне допустимы высказывания типа Этот рисунок больше сестрин, чем мой, я его только чуть-чуть подправил. Исследователи современных масс-медиа указывают, что там «игра со степенями сравнения» приобретает системный характер»: Есть левые популисты, это пишущие попроще и попсовей (Огонек, 1996, № 40); У нас же пока делают не как лучше, а как заработнее (Аргументы и факты, 1996, № 41); Кто на радио всех милее, всех продвинутей, умнее? (Комсомольская правда, декабрь 2001 г.). Цит. по: [Васильцова, 2004, с. 23]. Как подвижный может мыслиться признак, обозначенный в языке не только всеми разрядами прилагательных, но и выраженный существительным. Так, в идиостиле писателя возможно использование степеней сравнения от существительных. Объективная основа такого использования – генетическая близость существительного и прилагательного как единой категории имени. В художественном тексте такие формы, во-первых, напоминают о первобытном синкретизме имени, а во-вторых – способствуют созданию семантической емкости слова. Так, у М. Цветаевой встречается сочетание морей морейшее (Морю он противопоставляет страсть, по тогдашним понятиям – морей морейшее) – особая форма превосходной степени в суперлятивном значении. Поволчей в идиостиле М. Цветаевой означает пожестче. Сравнительные степени от существительных встречаются и в текстах А.И. Солженицына: Чем человек благородней и честней, тем хамее поступают с ним соотечественники (В круге первом); А еще задей, за креслами – привинченный стол… (Все равно). А.И. Солженицын использует компаративы от обстоятельственных наречий и слов категории состояния: Мы с ней удивительно вместе, и чем дальше, тем еще вместей (Бодался теленок с дубом). По наблюдениям Е.Н. Ремчуковой [2005, с. 10], реальностью современной речи стали «несанкционированные компаративы»: говорящий, нуждаясь в разнообразных и ярких средствах выражения оценки, легко преодолевает ограничения, связанные с возможностью образования необходимой синтетической формы – более компактной и выразительной, чем аналитическая (вечнее, общее и под.). Продуктивность этого процесса обусловливает образование форм сравнительной степени не только от относительных прилагательных и местоимений в «окачествленном» значении (эта идея моее), но и от существительных (мужчины-ангелы, женщины еще ангелее, Алсу звездее Агилеры, наш цирк циркее всех цирков). См.: [Приходько, 2007, с. 84-91]. Девиативные степени сравнения многократно повышают эмоциональность и экспрессивность высказывания и текста в целом. Естественно, что в этих целях они охотно используются в рекламных текстах, при этом происходит смещение семантики превосходной степени в сторону просто ‘высокого качества товара/услуги’: Blend-a-med. Стоматологи свидетельствуют, что лучшей защиты от кариеса не существует. Для реальных людей есть энергия «Adrenalin Rush». Пей энергию, достигни большего!». С Mr. Proper веселей, чисто будет в два раза быстрей. Рекламное утверждение Батарейка служит в два раза дольше ни к чему не обязывает рекламиста, поскольку отсутствует название объекта, в сравнении с которым рекламируемая батарейка служит в два раза дольше. Чтобы избежать судебных процессов (ибо реклама, содержащая некорректные сравнения с товарами других фирм, квалифицируется как недобросовестная), авторы рекламных сообщений вообще элиминируют всякие упоминания конкурентов, то есть они стремятся выделить свой товар, не называя никакие другие торговые марки. В результате нередко рождаются ущербные с точки зрения логики и грамматики и некорректные в этическом отношении утверждения, аналогичные приведенным. В рамках антропоцентрической лингвистики активно разрабатывается вопрос о том, как человек воздействует на используемый им язык, какова мера его возможного влияния на язык, какие участки в системе языка открыты для лингвокреативной деятельности и вообще зависят от человеческого фактора. К таким участкам традиционно относят лексику, словообразование, экспрессивные аспекты языка. В данном параграфе речь пойдет о детерминации грамматических форм глагола «человеческим фактором», социальной и ментальной сферами. Функционально-стилистическая репрезентация времени в языке традиционно рассматривается применительно к имеющимся (выделенным лингвистикой) стилям и жанрам речи. В последние годы такой традиционный подход дополнен анализом временных характеристик отдельных дискурсов. В системе времен форма настоящего времени передает не предположение-пожелание будущего и не фиксирует результат прошлого действия в настоящем, а утверждает реальное, то есть действительно настоящий факт, событие, действие. Одновременно это и точка отсчета в системе глагольных времен. Как справедливо отмечает А.А. Мирошниченко [1995], не только любая наличествующая единица языка и любое синтаксическое или семантическое отношение могут быть индикаторами лингвоидеологемы, но так же значимым может быть отсутствие необходимой единицы языка или должного структурного отношения. Так, характерной чертой языка «левых» многие исследователи тоталитарного дискурса считают ущербное представление о времени. Из парадигмы времени вынуто настоящее. Такое обращение с концептом «время» было предопределено основой коммунистической идеи. Коммунисты говорили лишь о «проклятом» прошлом и о «светлом» будущем. Новый мир – это мир, которого еще нет, но который «непременно будет», строительство которого только начато. «Левыми» была создана утопическая теория ускорения времени, а само время ощущалось как нечто постоянно торопящее человека, и такому восприятию времени немало способствовали типичные грамматические формы. Отдельный раздел в словарной статье ВРЕМЯ в словаре Ю.С. Степанова [2004, с. 229-330] называется «Панибратское обращение с концептом «время» в культуре советского периода». Здесь речь идет о том, что сама установка – «переделать мир» - предопределила такое обращение со временем. Эта установка с предельной ясностью выражена, например, в романе В. Катаева «Время, вперед!», где «время мыслится наподобие некоторого предмета, скорее всего – тяглового животного, пожалуй, лошади, которое можно погонять. Само время-история получило образ «клячи», которую можно не только «погонять», но и «загнать» (вопрос «Куда?» оставлялся без ответа). Ср.: «Клячу истории загоним» (В. Маяковский «Левый марш»). При этом время ощущалось как нечто неотступно торопящее человека и все общество, как «нечто тоже без устали погоняющее их днем и ночью» [там же]. Параллельно тому, как такое отношение к времени утверждалось «сверху», сходное отношение формировалось и «снизу». Ю.С. Степанов [2004, с. 231-232] указывает, что такое отношение ко времени «снизу» формировалось среди заключенных ГУЛАГа, ибо вечное ожидание того, что срок заключения может быть «скощен», что при ударной работе два дня могут быть зачтены за три, вызывали ощущение, что само время может быть изменено – замедлено или ускорено. Т.И. Сосновская [2006, с.102], исследовавшая социальную детерминацию грамматических качегорий в русском языке, пишет о том, что такое представление о времени, пусть опосредованно, влияло и на использование грамматических форм времени, ибо именно грамматическая категория выступает ядром функционально-семантического поля темпоральности, включающего все разноуровневые средства передачи идеи времени. Языки с развитой категорией времени по-разному используют временные формы для передачи прагматического содержания. Немцы (по наблюдениям В.Я. Мыркина) в разговорной речи значительно чаще используют глагол в настоящем времени для обозначения будущего, чем русские [Карасик, 2004, с. 176]. То есть, различаются формы времени глагола как единицы плана выражения и формы времени как единицы плана содержания, и эти различия национально специфичны (хотя, конечно, есть и универсальные для европейских языков явления типа Praesens historicum). Манипулятивность дискурса советской эпохи создавалась не только подменой понятий, «лукавой синонимикой» и эвфемизаций: на грамматическом уровне это еще и специфическое обращение с формами времени, а именно – редукция форм настоящего времени и активизация будущего. Высказывания о будущем – идеальный тип высказываний, истинностное значение которых неизвестно. «Именно в сфере будущего очевидным образом возможно и законно сосуществование высказываний, противоречащих друг другу и одинаково претендующих на истинность» [Левин, 1998, с. 548]. Ср.: Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Россия будет самой япкой демократией земли. Ср. финал речи Павла Власова из романа М.Горького «Мать»: И это будет! Другой грамматической приметой дискурса советской эпохи можно считать «размытое» наклонение, особенно характерное для лозунгов и призывов: «Вся власть Советам!», «Все на трудовой субботник!» Так как опущено сказуемое, возникает эффект синкретизма времен и наклонений: то ли все вышли на трудовой субботник, то ли выйдут, то ли должны выйти. На первом месте, конечно, долженствование, но так как глагол опущен, появляются значения и других наклонений [Сосновская, 2006, с.108]. В.Б. Кашкин [2001, с. 24] обратил внимание на то, что в лозунгах-заклинаниях, написанных в третьем лице, анонимные авторы предпочитают совершенный вид, а в обещаниях-клятвах, написанных от имени корпоративного мы, - несовершенный. Возможно, это фрейдовская оговорка на уровне неявного грамматического выбора. Несовершенный вид, может быть, говорит о том, что обещании и клятвы для подобного рода дискурса прикрывают бóльшую любовь к процессу, нежели к результату. Выбор одной грамматической формы из двух возможных может существенно изменить представляемую картину событий. Структурирующий эффект грамматической формы совершенно очевиден при сравнении пассивной и активной конструкций: Полиция захватила демонстрантов и Демонстранты были захвачены полицией. Здесь грамматические формы, в скрытом виде, но вполне очевидно указывают на разные события. В первом случае речь идет о том, что полиция действует активно (полиция совершила акцию, полиция вела наступление). Во втором случае имеется в виду, что демонстранты вели себя таким образом, что полиция была вынуждена предпринять действия (демонстранты действовали, демонстранты вели себя вызывающе). Ср. различные причинные отношения у синонимических выражений: Полиция предприняла решительные действия и Полиция была вынуждена предпринять решительные действия. Выбор активной или пассивной формы не только оказывает неявное воздействие на восприятие причинных отношений адресантом. Очевидно, еще важнее то, что грамматическая форма оказывается решающей в восприятии и осмыслении ситуации в целом. Категория залога служит как один из вариантов «упаковки» исходной ситуации. В активной конструкции, в точечном реальном событии, тематическая важность агенса выше, чем тематическая важность пациенса, в пассивной - наоборот. Ср. в связи с этим рассуждения А.А. Шахматова о психологической природе процесса развития страдательного залога [1941]. Обычная последовательность представлений такова: субъект коммуникации – предикат – объект. Так как обычно agens выступает в качестве субъекта коммуникации, а patiens – в качестве объекта, последовательность представлений может быть изображена следующим образом: Agens – praedicat – patiens, например: собака укусила мальчика. В отдельных случаях словесные формы дают возможность видоизменять обычную последовательность без нарушения смысла, например: мальчика укусила собака. В данном случае объект коммуникации предшествует предикату, а субъект следует за предикатом. Это, как считает А.А. Шахматов, простая инверсия, которая зависит от преходящих психологических причин и не меняет форм сочетающихся при этом слов. Эта инверсия может, однако, развернуться в особую психологическую картину, настолько устойчивую, что она находит себе и особое выражение в слове: мальчик укушен собакой. Страдательный залог своей формой показывает, что сочетавшееся с ним название субстанции перестает быть производителем действия, agens, а превращается в его patiens. Форма страдательного залога имплицирует мысль о порождении процесса извне, соотнесенности с ним. При этом источник действия, деятель (который неотъемлем от самого процесса) остается где-то за пределами сообщаемого и поэтому даже не указывается. Форма активного залога, наоборот, непосредственно выражает сам процесс; поскольку процесс неотделим от его агенса, последний, как правило, выражается эксплицитно [Штелинг, 1978, с. 23] Характерно, что в деловой переписке осуществляется «максимальная замена пассивного залога активным» [Говорова, 2006, с. 21-22], ибо «пассивный залог вносит элемент размытости и некоторой неопределенности, безличности ситуации, что противоречит принципу антропоцентризма, постулирующему приоритет личности» [там же]. Сравнивая два способа обозначения ситуации: Полиция, применив специальную технику, разогнала демонстрацию, при этом четверо демонстрантов получили тяжелые повреждения и были увезены в ближайшую больницу и разгон демонстрации, А.Н. Баранов [2007, с.130] отмечает, что во втором случае неупомянутые ответственные за факт разгона демонстрации выводятся из зоны возможной критики. Номинализации, позволяющие исключать из описания важнейшие аспекты описываемой ситуации (имплицитно передавать информацию, касающуюся актантов ситуации, последствий тех или иных действий), манипулятивны по своей сути. К манипулятивным приемам А.А. Осипова [2006, с. 25] относит «замещение субъекта действия» (История не простит нам). Действительно, наличие заполненной синтаксической позиции субъекта действия еще не свидетельствует об указании истинного рельного субъета. Ср. примеры ложной персонификации субъекта, характерные для советского дискурса: Основная роль в разработке проекта программы (КПСС) принадлежит трудовым коллективам. Таким способом снимается вопрос об авторстве программы. Однако «простое здравое размышление и социальный опыт подсказывают, что трудовые коллективы никак не могли быть автором программы партии. Этот фрагмент является образцом пропагандистского оболванивания: автор текста не только прячет реальных субъектов изготовления программы за подставным синтаксическим субъектом, но и само значение подставного синтаксического субъекта идеологически выдержано – трудовые коллективы» [Мирошниченко, 1995, с. 67.]. Иерархия в грамматическом оформлении смысловых предикаций приводит к возможности несоответствия между коммуникативной значимостью смысловой предикации и значимостью ее грамматического выражения: главная с точки зрения коммуникации предикация оказывается выраженной, например, причастным оборотом. Д. Болинджер [1987, с.32] рассматривал как манипулятивный пропагандистский прием нсоответствие главной и второстепенной предикации их грамматическому оформлению: Человек берет под защиту диких животных, находящихся под угрозой. Фактически в причастном обороте указана причина, по которой человек берет под охрану животных (угроза исходит от самого человека). Термин «аллеотета» используется в экспрессивной стилистике и риторике как синоним словосочетания «грамматический троп». Аллеотеты, многие важные свойства которых были описаны уже античными риториками, сами по себе являются доказательством того, что и грамматические формы обладают образно-художественной предметностью и конкретностью. Облигаторность и унифицированность грамматических категорий не препятствует их возможностям выступать в качестве тропеических средств, однако аллеотеты реализуются, как правило, в «сильных», лингвокреативных (а не в обыденных, стандартных текстах), позволяющих осуществлять транспозицию формы в нетипичное для нее окружение. Теория транспозиции впервые была разработана в рамках Женевской школы. Основатель этой теории Ш. Балли » [1955] определял функциональную транспозицию как способность языкового знака изменять свое грамматическое значение при сохранении семантического значения путем принятия на себя функции какой-либо лексической категории. Именно Ш. Балли показал связь функциональной транспозиции с функционированием языка, с актуализацией, с синтагматическими отношениями. Транспозиция – это когнитивный процесс, представленный взаимозависимыми, взаимосвязанными единицами; возможность транспозиции этих единиц обеспечивает гибкость выражения когнитивного содежржания. Транспозиция позволяет расширить номинативные возможности языка. Как известно, с помощью тропеических средств отражается не только объективная действительность, но и позиция адресанта по отношению к действительности. Выбор сравнения или метафоры есть одновременно означивание и оценка. Лексические тропы традиционно рассматриваются в лингвистике с точки зрения возможностей воздействия на адресата, в том числе и манипулятивного. Хорошо известны возможности лексических метафор (вплоть до роли «ключевого понятия эпохи» - базис, надстройка, перестройка и т.д.) и «эвфемизмов на службе власти» [Кочкин, 1999, с. 31-32] типа зачистка вместо ‘военная операция, боевые действия’, побочный ущерб – о погибших при бомбардировке людях, которые не были прямым объектом, антитеррористическая операция и т.п.). Вопрос же о возможностях грамматических средств участвовать в манипулятивном воздействиии на адресата до сих пор не только не решен, но даже и не поставлен. Грамматические тропы фиксируют внимание на функциональной стороне грамматике, то есть на том, как используются говорящими (пишущими) единицы грамматики. При этом важно учесть, что характер языковой формы активно влияет на тип сигнификативного осмысления денотативного содержания (ср. разграничение смысла и языкового значения в концепции А.В. Бондарко). Один и тот же смысл, выраженный различными грамматическими (морфологическими, словообразовательными или синтаксическими) средствами, приобретает дополнительные сигнификативные характеристики, которые существенны для структурирования плана содержания грамматической формы. «Языковое значение не равняется денотативному содержанию, передаваемому той или иной формой, оно предполагает исключительно важный сигнификативный компонент, связанный с картиной мира, которую моделирует говорящий, используя то или иное средство из числа возможных» [Клобуков, 1995, с. 20]. Выбор грамматического средства нередко диктуется не только референцией, но и «человеческим фактором»; категории, которые принято считать отражательными – напрямую отсылающими к внеязыковой действительности, воплощаются на коммуникативном уровне при непосредственном участии адресанта (ср. введенное в грамматические описания последних лет понятие «фигура наблюдателя»). Интенции говорящего, его взгляд на мир диктуют выбор грамматической формы (при всей облигаторности и «заданности» последней), в том числе - тропеической грамматической формы, то есть аллеотеты. Сравнивая лексическую и грамматическую метафору, грамматисты уже давно обратили внимание на то, что в традиционной метафоре отправитель речи явно манифестирует свой взгляд на мир, свои идеи, пристрастия, предпочтения, а в случае с грамматической метафорой (аллеотетой) этот взгляд оказывается в известной мере завуалированным. Грамматическая образность вообще имплицитна, поэтому аллеотета лишена назойливой идейности, нередко свойственной обычной метафоре. А значит, именно грамматические тропы более пригодны для целей скрытого манипулятивного воздействия. Реализация грамматических (морфологических) категорий не может быть сведена к простому представлению отношений, существующих в онтологическом простанстве: нередко это еще и реализация особых интенций адресанта, в том числе и манипулятивных. Манипулятивный потенциал обнаруживают грамматические категории с развитым интерпретационным компонентом и креативными возможностями (глагольные категории залога, времени и наклонения, лицо, персональность, грамматическая категория числа существительных и местоимений, степени сравнения прилагательных). Манипулятивный дискурс на грамматическом уровне характеризуется преобладанием пассивного залога над активным, деперсонализацией; напротив, стратегия общения, для которой приоритетны информативность, ясность, точность, конкретность и доказательность, характеризуется максимальной заменой пассивного залога активным. Грамматическая образность вообще имплицитна, поэтому аллеотета лишена назойливой идейности, нередко свойственной обычной метафоре. Поэтому именно грамматические тропы более пригодны для целей скрытого манипулятивного воздействия. Семантика грамматических единиц, которые способны выражать значимые для коммуникантов смыслы, актуализируется в дискурсе со значительными отклонениями от общеязыкового стандарта. Литература Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка / Пер. с франц. Е.В. и Т.В. Вентцель. М.: Издательство иностранной литературы, 1955. 416 с. Баранов А.Н. Введение в прикладную лингвистику. Учебное пособие. М.: Едиториал УРСС, 2003. 360 с. Баранов А.Н. Лингвистическая экспертиза текста. Теоретические основания и практика. Учебное пособие. М.: Флинта: Наука, 2007. 792 с. Баскова Ю.С. Эвфемизмы как средство манипулирования в языке СМИ (на материале русского и английского языков). Автореф. дис. … канд. филол. наук. Краснодар, 2006. 23 с. Болинджер Д. Истина – проблема лингвистическая / пер. с англ. // Язык и моделирование социального взаимодействия. М.: Прогресс, 1987. С.23-43. Болотнова Н.С. Эвфемизация в современном употреблении и языковая компетентность личности // Языковая компетенция: грамматика и словарь. Новосибирск. 1998. С. 19-23. Бондарко А.В. К проблеме интенциональности в грамматике (на материале русского языка) // Вопросы языкознания, 1994, № 2. С. 29-42. Бортник Г.В. «Обидная» категория // Русская речь, 2001, № 2. С. 51-54. Борухов Б.Л. Стиль и вертикальная норма // Стилистика как общефилологическая дисциплина. Сборник научных трудов. Калинин, 1989. С. 4-21. Васильцова Н.В. Непреднамеренные и преднамеренные аномалии в языке медиальных средств. Автореф. дис. … канд. филол. наук, Ростов н/Д, 2004. 26 с. Воротников Ю.Л. Степени качества у качественных, относительных и притяжательных прилагательных // Филологические науки, 1992, № 3. С. 117-120. Говорова Г.Н. Лингвистика деловой коммуникации в предметной области «Международное научно-образовательное сотрудничество». Автореф. дис. … канд. филол. наук. Краснодар, 2006. 25 с. Карасик В.И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. М.: «Гнозис», 2004. 390 с. Кашкин В.Б. Коммуникативная мимикрия и социальная власть // Эссе о социальной власти языка. Воронеж : ВГПУ, 2001. С. 21-30. Кейд Б., О’Хэнлон В.Х. Краткосрочная психотерапия. Интервенции, манипуляции, техники на основе Эриксоновского гипноза и НЛП. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2001. 240 с. Клобуков Е.В. Теоретическое изучение морфологических категорий русского языка (морфологические категории в системе языка и в дискурсе). Диссертация в виде научного доклада. М., 1995. 74 с. Кочкин М.Ю. Манипуляция в политическом дискурсе // Языковая личность: проблемы лингвокультурологии и функциональной семантики. Волгоград: Перемена, 1999. С. 29-34. Курочкина Л.В. Интенциональные грамматические формы существительных в современном русском языке. Дис. … канд. филол. наук. Ростов н/Д. 1999. 140 с. Лазарев В.А. Обобщенно-собирательное значение в семантической парадигме единственного числа существительного (на материале современного русского языка). Дис. … канд. филол. наук. Ростов н/Д., 2002. 141 с. Ласкова М.В. Грамматическая категория рода в аспекте гендерной лингвистики. Дис. … докт филол наук. Ростов н/Д, 2001. 302 с. Левин Ю.И. О семиотике искажения истины // Левин Ю.И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М.: Школа «Языки русской культуры», 1998. С. 542-558. Мельчук И.А. Курс общей морфологии. Т. 2. Ч. 2. Морфологические значения. Пер. с франц. В.А. Плунгяна. Москва-Вена: Языки русской культуры, 1998. 543 с. Мирошниченко А.А. Толкование речи. Основы лингво-идеологического анализа. Ростов н/Д: Изд-во Ростовского университета, 1995. С. 24. Норманн Б.Ю. Лексические фантомы с точки зрения лингвистики и культурологи // Язык и культура. Третья международная конференция. Киев, 1994. С. 53-60. Осипова А.А. Манипуляции в общении и их нейтрализация: умей сказать «нет!» Изд. 2-е. Ростов н/Д: Феникс, 2006. 220 с. Приходько И.П. Аллеотеты: когнитивное содержание и лингвопрагматические характеристики (на материале русского и английского языков). Дис. … канд. филол. наук. остов н/Д., 2007. 156 с. Ремчукова Е.Н. Креативный потенциал русской грамматики (морфологические ресурсы языка). Автореф. дис. … докт. филол. наук. М., 2005. 40 с. Сосновская Т.И. Социальная детерминация грамматических форм в современном русском литературном языке. Дис. … канд. филол. наук. Ростов н/Д., 2006. 160 с. Степанов Ю.С. Альтернативный мир, Дискурс, Факт и принцип Причинности // Язык и наука конца ХХ века. М.: Изд-во АН РФ, 1995. С. 35-55. Черепанова И.Ю. Клич Гамаюн. Научная магия суггестивного влияния языка. М.: Издательский Дом «Профит Стайл», 2007. 464 с. Шахматов А.А. Синтаксис русского языка. М.: Учпедгиз, 1941. 617 с. Штелинг Д.А. Семантика грамматических противопоставлений в современном английском языке. Автореф. дис. … докт. филол. наук. М., 1978. 42 с. Шуберт Э.Э. Дискурсные единицы, уровни, приемы и принципы речевого воздействия в когнитивном аспекте. Автореф. дис. … канд. филол. наук. Краснодар, 2006. 23 с. | |
| Просмотров: 7218 | Рейтинг: 5.0/1 |
