Степанов, В.Н.
Степанов, В.Н.
Приходько А. Н.
Cтатьи
| Главная » Статьи » Наши статьи » Наши статьи |
По поводу «новой теории доказательств»: старая не хуже К.И. Бринев
По поводу «новой теории доказательств»: старая не хуже К.И. Бринев кандидат филологических наук, доцент Этот пассаж я решился написать по нескольким причинам. Первая из них субъективная – профессор Александров не так давно написал отзыв на автореферат моей диссертации, где высказал сомнение в развиваемом там принципе объективной истины, с обоснованием этого сомнения я тогда был полностью не согласен, не согласен с ним я и теперь. Вторая причина опять субъективная – это мое личное неприятие когнитивизма, неприятие вследствие того, что в лингвистике он стал некритически оцениваемой модой. Сразу скажу, что я не приемлю его не тотально, но лишь в определенной его части – а именно в том, что он развивает субъективную теорию истины и слишком много придает значения названиям, а не фактам. Неприятие объективной теории истины в когнитивизме (по крайней мере, лингвистическом его варианте) доходит иногда до того, что теория объективной истины объявляется там (в когнитивизме) чуть ли не вредной и разлагающей умы. С другой стороны, когнитивизм последовательно смешивает факты и решения из чего я заключаю, что у его представителей какие-то в корне отличные от классического представления об истине. Прочитав статью Александра Сергеевича «Новая теория доказательств» http://www.iuaj.net/node/406, я убедился, что сила этой концепции воистину не знает границ, и субъективизм, который в ней заложен, неслучаен, потому как, попав на почву другой науки (в данном случае – юриспруденции) имеет тот же результат. Хочу сразу разочаровать «поклонников» профессора Александрова – оскорблений в его адрес не будет, весь предыдущий пафос (кстати, в лингвистике я точно буду в меньшинстве) направлен именно против некритического восприятия идей когнитивизма, который имеет сейчас большой вес в гуманитарных науках и это менее всего, насколько я знаю, касается юриспруденции. Цель статьи же – критическое обсуждение положений научного исследования А.С. Александрова с точки зрения другой науки, которое по моему скромному разумению может быть взаимополезным.
Начну обсуждение с того, что бесспорным достоинством когнитивизма (и этот принцип является основополагающим для статьи профессора Александрова) является подчеркивание активности субъекта в процессах познания, субъект – это не бадья (модель небадейного познания разработана К. Поппером и в его концепции совместима с объективной истиной), в которую вливается информация, что имеет место в классической теории отражения. Субъект избирателен и активен в познании, у него есть предрасположенности и ожидания, особенно, наверное, на генетическом уровне. Это так, но отсюда ничего не следует относительно оценки концепции объективной истины – субъект способен ошибаться, и это говорит, что его ожидания могут быть неверными или ложными. А если это так, то мы имеем идею соответствия ожиданий и действительности, а если у нас есть язык, на котором можно выразить ожидания, то и идею соответствия высказываний действительности, другими словами – идею объективной истины. В статье особо подчеркнут момент активности, но забыт, по-моему, момент соответствия, что в принципе характерно для когнитивных работ. Следующий принципиальный момент, который присущ когнитивизму – неразличение фактов и решений по поводу фактов. И этот уровень представлен в работе: в статье смешиваются два сорта явлений: факты и решения по поводу фактов, отсюда и недоверие автора к объективной теории истины. Из текста статьи вытекает, что решения могут быть истинными или неистинными, а категория смысла становится очень важной, однако решения не имеют никакого отношения к истине, лучше было бы сказать к идее соответствия предложений фактам, равно как и категория смысла не фактическая, но ценностная категория. В данном случае происходит обычное для гуманитарного знания неразличение истины и Истины, забегая вперед, отмечу, что Истины не существует и не существует истинного решения. Мы можем строить дескриптивные теории и отвечать на вопрос: почему было принято то или иное решение, но не можем установить, истинным ли оно было или нет. Различение фактов и решений или в другом аспекте - ценностей -принципиально: монизм в этой области ведет к авторитаризму, само понятие «истинное решение» и стоящая за ним теория авторитарны, так как создаются все условия для авторитарного способа определения истинности решения. Разница между фактами и решениями может быть хорошо прояснена на примере правовой нормы или вообще нормы как определенного типа высказываний. Целью правовой нормы не является дескриптивное описание какого-то явления, но конвенция (=решение) о линиях поведения относительно каких-либо фактов. Это вытекает из того, что высказывания права – это директивы, которые не могут быть истинными или ложными (я утверждаю это именно как лингвист, исходя из языковых параметров высказываний-норм, но думаю, что юристы оценивают это также). Когда говорят, что нельзя воровать, то не описывают какое-то реальное положение дел, но предписывают определенную форму поведения, в частности, линию поведения с отсутствием воровства. Слово «угроза», например, в праве замещает следующую совокупность фактов: Х угрожает У-ку и у У-ка имеются основания опасаться осуществления угрозы, независимо от того собирался ли Х привести угрозу в исполнение и содержит решение «Эта совокупность фактов является недопустимой». Таким образом, Х угрожает У-ку и у У-ка имеются основания опасаться осуществления угрозы, независимо от того собирался ли Х привести угрозу в исполнение не является истинным или неистинным определением угрозы, не является сущностью угрозы с юридической точки зрения, а является решением о том, какая совокупность фактов будет запрещена правовой нормой, а какая допустимой. Так как это решение, и оно не может быть истинным или ложным, то у нас появляется возможность произвольного выбора фактов, которые могут быть запрещены или разрешены, так, возможна переформулировка этой нормы, когда недопустимой будет ситуация, когда Х угрожает У-ку и у У-ка имеются основания опасаться осуществления угрозы, и Х собирался привести угрозу в исполнение, вполне возможна и ситуация, которая покажется абсурдной: мы можем считать недопустимой следующую комбинацию фактов: Х угрожает У-ку и у У-ка имеются основания опасаться осуществления угрозы, и только тогда, когда Х не собирался привести угрозу в исполнение. Ничего кроме решения в описанной ситуации нет, еще раз подчеркнем, что это не поиск истинного определения слова угроза, к истинности эта ситуация не имеет практически никакого отношения. Из сказанного, на мой взгляд, вытекает одно важное следствие: правовая норма – это решение о линиях поведения, но не указание на истинные или неистинные явления, а формулировка того, какие совокупности фактов будут считаться запрещенными, а какие разрешенными. Принцип объективной истины (истины как соответствия) сохраняет свое значение для установления этой самой совокупность фактов, которая запрещена / разрешена правовой нормой. Те факты, которые предполагаются составом преступления (=конвенцией о том, какие факты должны иметь место, для квалификации ситуации как запрещенного уголовным законом преступного деяния) должны оцениваться (наверное, и оцениваются) именно с точки зрения теории объективной истины или истины как соответствия предложений фактам. С точки зрения этой теории предложение «Иванов является автором текста» истинно тогда и только тогда, когда Иванов является автором текста, а предложение «Петров выстрелил в Иванова» истинно, года Петров выстрелил в Иванова (формулировка предиката «истинно» А. Тарского). Вероятно, словосочетание «объективная истина» вызывает некое неприятие из-за слова «объективный», которое в массовом сознании смешалось со словом «окончательный», согласно этой теории объективная истина – это окончательное предложение, в котором заключена сущность мира (вспоминается пример расселовского героя, которому, когда он нюхал какой-то газ, открывалась истинная сущность всего в предложении «Все пахнет нефтью»), но это достаточно спорная теория. Любая теория, которая более или менее точно что-то описывает – потенциально опровержимая теория, а значит, не окончательная. В статье же развивается другой тип теорий истинности, так называемая когерентная и прагматическая теории истины. Остановимся на анализе этих теорий более подробно. Безусловно, что наши знания должны быть согласованы, это ценность, а не факт, вопрос о том, согласованы ли наши знания – отдельный вопрос и думаю, что ответ в большем числе случаев как раз будет отрицательным (Предположу, что знания, и концепции, которые развивает сам Александр Сергеевич, насколько я понимаю, как раз не согласованы в каком-то смысле с юридической традицией, и его коллегам иногда даже приходится подниматься до оскорблений в его адрес. Чего не сделаешь ради защиты своей веры! Но из этого, по-моему, ничего не следует как в отношении традиции, так и в отношении знания представленного в статье) Еще раз подчеркну, что это ценность, можно отстаивать и другую: «Плевать, пусть пока так останется», что, вероятно, имеет место в диссертациях (кстати, вот и пример прагматической истины). Отмечу, что под согласованностью я здесь понимаю непротиворечивость, если в статье под этим словом понимается нечто другое, например, взаимосвязанность и цельность, то такую ценность, по-моему, нет необходимости защищать, так как связанность и цельность ради связанности и цельности бесплодны и способны породить массу красивых метафизических теорий, которые исчерпываются метафорами или аналогиями и не могут никогда быть опровергнуты опытом, то есть эмпирическими высказываниями (такую теорию мне напоминают замечания автора статьи о «когнитивных цензорах»). Почему, надо защищать концепцию непротиворечивости? Потому что согласно закону противоречия мы знаем, что из противоречивых высказываний одно непременно ложное, а мы не хотим допускать ложь в свои описания, на это указал А. Тарский. А это уже корреспондентная теория истины с идеей соответствия. Несколько слов надо сказать и о прагматической теории: на мой взгляд, в фундаментальной науке есть масса бесполезного знания, знания которое не может быть применимо в настоящий момент времени, а может быть, никогда, но знания, которое направлено на решение реальных дескриптивных проблем (проблем, связанных с поиском утверждений, соответствующим фактам), по-моему, это не лишнее знание, более того, возможны знания, которые были направлены на поиск истины и только впоследствии имевшие применение, но сначала они были никак не связаны с полезностью. Можно, конечно, сказать, что эти знания тоже полезны, но тогда слово «полезность» теряет всякий смысл, и нет предмета для обсуждения. Есть и такая закономерность, знание о соответствии достаточно часто используется в прагматических целях. Из этого, на мой взгляд, вытекает одно следствие – теория соответствия или объективной (коррреспондентной) истины – это более сильная и более глубокая (не в оценочном смысле слова «глубокий», а в смысле богатства следствий из нее вытекающих) теория, которая содержит в себе части обсуждаемых теорий, тогда как они ее не содержат. Последнее что необходимо сказать: когерентная теория способна влечь догматическое знание. Для этой теории всегда будет оставаться неразрешимым вопрос, что, с чем и на каком основании согласовывать? С точки зрения теории когерентности, насколько я знаю, можно согласовать (не в логическом смысле слова) все факты с учением православной церкви. Приведу более корректный пример: обнаружен факт, который противоречит ранее принятой теории, можно согласовать эту ситуацию следующим образом: сделать вид, что этого факта не существует или объявить его несущественным (что, кстати, практикуется). Зачем отказываться от ранее так хорошо между собой согласованного знания? Думаю, пересмотр нашего знания и в этом случае зависит от принятой нами (сознательно ли или бессознательно) теории соответствия. Если мы перейдем от фактов к решениям, то теория согласованности решений может быть эффективной, но эта ситуация не имеет отношения к истине или к нашему знанию: мы просто должны принять еще одно решение, что каждое судебное решение должно согласовываться с правовой нормой (кстати, такое решение принято, но факты, насколько я понимаю, иногда говорят об обратном). Перенесение же теории согласованности из области фактов в область решения абстрактно, без введения такого решения, способно влечь избирательность в решениях и появлении так называемых исключений: согласовать можно что угодно, если очень хотеть согласовать, пример находим в другой статье А.С. Александрова http://www.iuaj.net/node/350 (хорошим или плохим согласованием это будет – другой вопрос). Потом обязательно выделится тот, кто лучше других умеет согласовывать. Предположим следующую ситуацию: при разрешении дела судья согласовал свое решение с правовой нормой лучше, чем Пленум Верховного суда РФ, встает вопрос: «Какова вероятность того, что при рассмотрения дела в кассационной инстанции, решение данного судьи оставят без изменений?» В статье большое место занимает сюжет о нарративе и судебной драме. Не буду на нем подробно останавливаться, потому что, на мой взгляд, данные положения не более чем метафора, в которой опять переплетаются факты и ценности (это впечатление, не более того, в настоящее время я не способен аргументировать свои тезисы). Однако на уровне авторской позиции сюжет о нарративе в статье рассматривается описательно (дескриптивно) в том смысле, что автор полагает соответствие действительности высказываний статьи с реальным положением дел в судопроизводстве. Мне неизвестно, как в этом отношении обстоят дела в судах в настоящее время, но если говорить о ценностях, то, думаю, более принципиальная ценность заключалась бы в том, что необходимо строить модель доказывания фактов (и только фактов) по принципу: лучшее доказательство – это то, которое в меньшей степени зависит от слов, от нарратива и от риторики. В заключение же хотелось бы обсудить следующий фрагмент работы: «Картирование мозга показывает: мозг принимает решение примерно за 30 секунд до того, как вы об этом узнаете, а решение принимается задолго до того как начинается его обсуждение. В нейронной системе свободы нет. То есть подтверждается тезис о своего рода бессубъектности. Свобода воли – иллюзия. Она не является причиной наших действий, но сопутствует им. Так что надо пересмотреть такие понятия, как «внутреннее убеждение», «свобода оценки доказательств», «доказательство» и другие базовые положения доказательственного права, связанные с классическими представлениями о субъекте, о «внешней реальности», о критериях достоверности знания». В статье развивается тезис о том, что свобода воли не более чем иллюзия. Этот тезис можно понимать в сильном и умеренном смысле. Сразу отмечу, что не могу разделить его сильную трактовку, могу принять лишь более умеренную, но как раз умеренная совестима с внутренним убеждением и наличием свободы воли (предполагаю, что эту статью я написал на основе своего внутреннего убеждения и по доброй воле). В сильном варианте этот тезис можно трактовать как детерминизм, при котором любое случайное трактуется не как нарушение регулярности, а как недостаток нашего знания. Следствия этого вида детерминизма хорошо описаны К. Поппером, приведу большую выдержку из его работы. «Если физический детерминизм прав, то даже совершенно глухой и никогда не слышавший музыки физик в состоянии написать все симфонии и концерты Моцарта или Бетховена очень простым способом — изучив в точности физическое состояние их тел и предсказав, где бы они расположили свои черные знаки на линованной нотной бумаге. Более того, наш глухой физик мог бы сделать и большее: изучив тела Моцарта или Бетховена с достаточной тщательностью, он смог бы написать произведения, которые ни Моцартом, ни Бетховеном никогда не были написаны, но которые они написали бы, если бы некоторые внешние обстоятельства их жизни сложились по-другому, скажем, если бы они съели барашка, а не цыпленка или выпили чаю вместо кофе. И наш глухой физик, получи он достаточно знаний о чисто физических условиях описанных ситуаций, оказался бы способным на все это. При этом ему совсем не нужно было бы хоть что-нибудь знать о теории музыки, но тем не менее он смог бы предсказать ответы Моцарта или Бетховена на экзаменах, если бы им задали вопросы по теории контрапункта». Я не готов признавать эти следствия. Возможна более умеренная трактовка, и, я думаю, что именно она реализуется в статье (на это указывается концепция внутренних цензоров), но как я уже говорил, она совместима с возможностью принятия решения на основе внутреннего убеждения. Безусловно, что у человека присутствует определенная предрасположенность к реакциям на события: мы всегда ожидаем, что произойдет то-то и то-то, но факт, что мы можем ошибаться в наших ожиданиях и критически относится к нашим действиям и под воздействием критической установки корректировать наше будущее поведение. Критическая установка в данном случае самый важный момент: попытка критически отнестись ко всем данным – это ценность, которую необходимо защищать. Эта ценность, по-моему, совсем неразвита в гуманитарной науке, нормальная критика воспринимается не иначе как оскорбление, но она часто и превращается в оскорбление: стоит только написать что-то, что направлено на священные догматы науки… Я думаю, автор знает, что происходит далее. Возвращаясь непосредственно к сюжету сообщения, скажу, что именно критика и критическая установка способны обеспечить принятие решений на основе внутреннего убеждения. Еще раз отмечу, что я благодарен Александру Сергеевичу за предоставленную возможность нормального критического обсуждения научных проблем. Юриспруденция в последнее время (а именно с появлением юридической лингвистики) многое дала лингвистической науке, отмечу, что огромная заслуга в этом принадлежит именно А.С. Александрову, его статьи и монографии, посвященные проблемам на стыке языка и права, стимулировали развитие нашей отрасли. Смею надеяться, что и лингвистика будет способна оказать когда-нибудь обратное влияние. | |
| Просмотров: 1481 | Теги: | Рейтинг: 3.8/6 |
